26 октября 1928 года в «Правде» опубликовано «Открытое письмо Максиму Горькому» С. БУДЕННОГО с резкой критикой «Конармии» И. БАБЕЛЯ.
В конце 20-х по литературной Москве гуляла такая история: «Буденного как-то раз спросили: «Вам нравится Бабель?» – «Смотря какая бабель», – ответил герой Гражданской войны». И усмехнулся в известные всей стране усы.
Первые новеллы из «Конармии» появились в 1923–1925 годах в одесских журналах и газетах, в московских «Лефе», «Красной нови», «Прожекторе» и «Правде».
Бабель писал ярко, рельефно и колоритно, писал жестко, временами жестоко. Это была живопись словом – сочная, чувственная, соленая. Миф о благородных красноармейцах разбивался в прах, героика Гражданской войны оборачивалась кровью, насилием, произволом с обеих сторон. В «Конармейском дневнике» 1920 года есть такая запись: «Маленький еврей философ. Невообразимая лавка – Диккенс, метлы и золотые туфли. Его философия – все говорят, что они воюют за правду, и все грабят. Если бы хоть какое-нибудь правительство было доброе».
Рассказы вызвали неоднозначную реакцию как в литературной, так и в читательской среде. Литературная среда (с оговорками) ярость, экспрессию и беспощадность изображения Бабелем нравов, царивших в 1-й Конной, приняла, читатели, среди которых большинство составляли ее бывшие бойцы, – нет.
В редакции посыпались негодующие письма, осуждающие «идеологически вредные» рассказы и их автора, у которого «больное воображение» («не из наших»!), в иных говорилось, что, перед публикацией необходимо было конармейцам просмотреть рукопись. Маяковский по этому поводу остроумно заметил, что прежде чем писать о нравах Конармии, автор должен был доложить об этом своим начальникам (традиция, заложенная бойцами 1-й Конной, оказалась живучей – рассказ Василия Аксенова «Товарищ красивый Фуражкин», появившийся в «Юности» в 1964 году, вызвал гневную отповедь ялтинских таксистов. Через четыре года история повторилась с Кузнецовым – рассказ «Артист миманса», опубликованный в «Новом мире» в 1968-м, вызвал возмущенные письма в редакцию артистов балета).
В 1924 году на Бабеля налетел сам командующий 1-й Конной Семен Буденный. В статье «Бабизм Бабеля из «Красной нови» («Октябрь», 1924, № 3) он обвинил своего бывшего бойца в непонимании сущности «небывалой в истории человечества» классовой борьбы, вследствие чего отказал ему «быть диалектиком», «марксистом-художником», назвал «гражданином Бабелем», обозвал «мелкотравчатым и идеологически чуждым нам» и, чтобы уязвить посильнее, отказал в мужестве и мужественности: «Гражданин Бабель рассказывает нам про Конную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу; выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет». Но этих ударов ему показалось мало, и, лихо размахивая пером, как шашкой, бывший командарм бросил ему самое главное обвинение – поставил в ряд идеологических врагов Советской власти – «господ Сувориных, Милюковых, Деникиных и пр..». Затем обругал клеветником и «дегенератом от литературы», рассказывающим «старый бред, который преломился через призму его садизма и дегенерации»; тем самым зачислив в садисты и в ряды «старой, гнилой, грязной и развратной» интеллигенции (к лику которой вкупе к Арцыбашеву присовокупил Куприна).
Обвинения были нешуточные, если бы на дворе стоял год не 24-й, а 37-й, то вскоре можно было ожидать прихода «славных ребят из железных ворот ГПУ». Но в 24-м со двора за такое пока еще не забирали, и Бабель уцелел. Придут за ним 15 мая 1939 года.
В конце своего возмущенного кавалерийского наскока Буденный искренне недоумевал: «Как мог наш советский художественно-публицистический журнал с ответственным редактором-коммунистом во главе в 1924 г. у нас в СССР допускать петь подобные песни, не проверив их идеологического смысла и исторически правильного содержания».
В конце автор задавался вопросом: «Неужели т. Воронский так любит эти вонючие бабье-бабелевские пикантности, что позволяет печатать безответственные небылицы в столь ответственном журнале?..» Вопрос был риторическим. Красный конник Буденный не мог знать, что революционер, большевик, литературный критик «т. Воронский» любил не «вонючие… пикантности», а литературу, потому и напечатал «Конармию». В 1924 году «бабелевские небылицы» сойдут Воронскому с рук, его исключат из партии и расстреляют за принадлежность к троцкистской оппозиции 13 августа 1937 года. Через три месяца после ареста Бабеля.
Но атака захлебнулась, «Красная новь» как ни в чем не бывало продолжала публиковать новеллы, отдельной книгой «Конармия» вышла в ГИЗе в 1926 году.
Первые рассказы Бабеля «Мама, Римма и Алла» и «Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» опубликовал Горький в своем журнале «Летопись» в ноябре 1916 года.
Шла Первая мировая, цензура свирепствовала, увидела в рассказах «порнографию», молодого автора привлекли к ответственности, но обвинили еще по двум статьям – «кощунство и покушение на ниспровержение существующего строя». Осудить не успели, грянул 17-й год, в стране все перевернулось, старые законы были отменены, судить «ниспровергателя» строя, который был уже свергнут, было не за что.
Встреча с Горьким решила судьбу. В молодом провинциале, явившемся в Петроград из Киева, он разглядел талант – хрупкий, неокрепший. Чтобы талант окреп, посоветовал «идти в люди» (через несколько дней после смерти матери, писал автор повести «Детство», дед обратился к нему с такими словами: «Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди». Пешков пошел, стал Максимом Горьким. Счел этот путь для начинающих авторов универсальным и всегда молодых отправлял «в люди»). Бабель совету внял, служил в Наркомпросе, в типографии, одно время был репортером, затем записался в 1-ю Конную. Отвоевав, вновь взялся за перо. Алексей Максимович нашел, что «крестник» «созрел», и дал добро: «Пожалуй, можно начинать...» И Бабель начал. Во второй раз.
В 1928 году Горький в главной газете страны, рассказывая рабселькорам и военкорам о том, как он учился писать, вспомнил про нападки Буденного на своего любимца: «Товарищ Буденный охаял «Конармию» Бабеля – мне кажется, что это сделано напрасно: сам товарищ Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев» («Правда», 1928, 30 сентября). Но это была вторая редакция фрагмента – весьма мягкая. В первом были такие слова: «Товарищ Буденный, разрешите сказать Вам, что... въехав в литературу на коне и с высоты коня критикуя ее, Вы уподобляете себя тем бесшабашным критикам, которые разъезжают по литературе в телегах плохо усвоенной теории, а для правильной и полезной критики необходимо, чтобы критик был или культурно выше литератора, или – по крайней мере – стоял на одном уровне культуры с ним». Член редколлегии, старый большевик Артемий Халатов посоветовал «Буревестнику» смягчить выражения. «Буревестник» смягчил.
26 октября 1928 года классику советской литературы ответил классик Гражданской войны – «Правда» напечатала «Открытое письмо Максиму Горькому», в котором Буденный заявил, что мнение свое о Бабеле менять не собирается. Несмотря на уважительное отношение к пролетарскому писателю, который в отношении Бабеля заблуждается.
Это главное. Все остальное в буденновской риторике я опускаю. Но Горький бы не был Горьким, если бы не оставил в таком деле, как литература, последнее слово за собой. Он отверг обвинения своего любимца в клевете, эротомании и садизме: «Не могу согласиться с Вами в оценке «Конармии» Бабеля и решительно протестую против Вашей квалификации этого талантливого писателя» (Ответ Буденному, «Правда», 1928, 27 ноября). На этом полемика прекратилась, командарм Конармии маршалу литературы больше не возражал.
Бабель письмо Горького прочитал и остался им недоволен. Недовольство выразил в письме к Слоним 29 ноября 1928 года: «Номера «Правды» с письмом Буденного у меня, к сожалению, нету (близкая приятельница просила прислать газету. – Г.Е.) Не держу у себя дома таких вонючих документов. Прочитайте ответ Горького. По-моему, он слишком мягко отвечает на этот документ, полный зловонного невежества и унтер-офицерского марксизма»(Бабель не знал про совет осторожного Халатова).
Через два года на одном из писательских собраний, когда речь зашла об этой полемике, он сказал: «…мне жаль, что С.М. Буденный не догадался обратиться ко мне в свое время за союзом против моей «Конармии», ибо «Конармия» мне не нравится».
То, что Бабель мог (не боясь) написать в частном письме 28 года, он не мог повторить (опасаясь) вслух в 30-х.
Бабель в конфликте с эпохой не был – в конфликте были Мандельштам, Ахматова; эпоху не замечали – презирали – Хармс, Введенский; воспевали не только Безыменский, Гладков (посредственности), но и Маяковский, Катаев (таланты).
В середине 30-х он стал ходить к «милиционерам». Так в близком писательском кругу называли чекистов. Он с ними разговаривал, пил с самым «главным», пытался понять. Надежда Мандельштам вспоминала: «О.М. заинтересовался, почему Бабеля тянет к «милиционерам». Распределитель, где выдают смерть? Вложить персты?» – «Нет, – ответил Бабель, – пальцами трогать не буду, а так потяну носом: чем пахнет?»
Узнать «как пахнет» означало для него понять, как там все устроено.
Он был необычайно умен и чрезвычайно любопытен. Желание все «пощупать собственными руками» было связано с его писательским мироустройством. Из-за любопытства, а не из-за страха (как считали некоторые современники) ходил Бабель в дом Ежова. Любопытство влекло к бездне, разум подсказывал – будь осторожен.
Желание понять победило благоразумие. Бабель приблизился к самому краю, хотел заглянуть за… и оступился. До самого конца не верил, что с ним это может случиться (жена Бабеля в разговоре с осведомителем рассказала, что спросила мужа: «А вас не могут арестовать?» На это Бабель ей ответил: «При жизни старика (Горького) это было невозможно. А теперь это все же затруднительно». Ошибся. Еще до Ежова на даче Горького расспрашивал Ягоду: «Генрих Григорьевич, скажите, как надо себя вести, если попадешь к вам в лапы?» Тот живо ответил: «Все отрицать, какие бы обвинения мы ни предъявляли, говорить «нет», только «нет», все отрицать – тогда мы бессильны».
Из Бабеля выбили показания, которые нужны были следствию, он признал себя виновным во всех предъявленных ему преступлениях, но, когда морок отпустил, нашел в себе силы от всех «показаний» отказаться. Советский писатель Бабель отказался быть французским и австрийским шпионом: «Шпионом не был, виновным себя не признаю…» 26 января 1940 года она признала Бабеля виновным в «антисоветской заговорщической террористической деятельности» и шпионаже и приговорила к расстрелу…
В июне 1932 года Горький просил ЦК разрешить Бабелю выехать за границу на короткий срок. О чем генсеку доложил в письме Каганович. Сталин ответил: «По-моему, Бабель не стоит того, чтобы тратить валюту на его поездку за границу».
Но все же за границу, во Францию, на полтора месяца отпустили.
Апокриф (старый дурак не опасен).
У этого апокрифа есть несколько редакций, я свел в одну. Однажды на дачу к Маршалу приехали чекисты с ордером на арест. Когда они появились у ворот дачи, герой Гражданской войны стал названивать Сталину: «Иосиф, контрреволюция! Меня пришли арестовывать! Живым не сдамся!» Затем выставил в окно пулемет и приготовился отразить вторжение. Чекисты, недолго думая, погрузились в автомобиль и отбыли восвояси. Когда Хозяину доложили о происшедшем, тот распорядился оставить Буденного в покое: «Этот старый дурак не опасен».
Comments